«Проезд через Миасский завод. Прибытие в Златоустовский». Наконец-то! Златоуст — не такой уж большой заводской поселок, приютившийся у подножия горы Косотур, в самом, пожалуй, живописном месте Южного Урала. Основанный в середине XVIII века купцами Мосоловыми небольшой железоделательный заводик со временем перешел в казну и стал одним из лучших в Европе оружейных заводов. В эти годы к тому же он ходил в ранге горного города, как и Екатеринбург, которому он только и подчинялся,— жил по своим особым законам.
Весной 1837 года, как только подсохли знаменитые своей грязью российские дороги, в Царском Селе собрался в далекий путь многоэкипажный конный поезд: девятнадцатилетний наследник престола, великий князь Александр Николаевич, только что закончивший основной курс обучения необходимым будущему царю наукам, по приказу отца, Николая I, отправлялся во главе обширной свиты в большое путешествие по России.
Маршрут поездки был намечен настолько пространный, что пришлось специально напечатать его в военной типографии брошюрой в 29 страниц объемом — для памяти путешествующим и для руководства местным властям при встрече. Наследнику предстояло проехать около 12 тысяч верст и обозреть империю до Урала и Западной Сибири на востоке, до Смоленска на западе и до Елисаветграда на юге.
Николай собственноручно составил обстоятельную инструкцию наследнику: что и как смотреть, где бывать (а где нет), когда ложиться спать и когда вставать, когда и с кем обедать и ужинать, какие балы и приемы посещать и даже — с кем из дам и что именно танцевать.
Сформулирована была здесь и главная задача вояжа: «Путешествие имеет двоякую цель: узнать Россию, сколько сие возможно, и дать себя видеть будущим подданным».
За несколько часов до отъезда 2 мая император собрал в своем кабинете многочисленную походную свиту цесаревича (наставники, адъютанты, титулованные офицеры, лейб-врач) и долго читал им наставления. Всем было велено «вести свой особый журнал», то есть путевой дневник.
Николай уточнил при этой беседе и свое понимание «узнать Россию». Как записал в дневнике один из наставников наследника, его флигель-адъютант С. А. Юрьевич, царь повелел «…чтобы видели вещи так, как они есть, а не поетически. Поезия в сторону, я не люблю ее там, где нужна существенность».
В 6 часов пополудни длинный, сразу же растянувшийся почти на полверсты поезд (11 экипажей при 37 лошадях), тронулся в дальний путь, поднимая клубы первой весенней пыли.
В назначенную ему коляску, вместе с молодым подпоручиком Виельгорским, сел наставник наследника поэт Василий Андреевич Жуковский.
Уже более десяти лет состоит он его наставником, преподавая ему русский язык и эту самую «п о е з и ю». Приветствуя в 1808 году его рождение, писал в стихе императрице-матери, выражая надежду, что ее сын — …И на чреде высокой не забудет Святейшего из званий: человек!..
О чем думал Жуковский в коляске, начиная это продолжительное путешествие, можно только предполагать — свидетельств не осталось. А вот что увидел за это время, с кем встречался, что делал — оказалось возможным узнать: Василий Андреевич вел дневник. И не потому, пожалуй, что к этому обязывало распоряжение Николая, а в силу давней привычки вести путевые записи.
И этот дневник сохранился. Его подготовил к печати и опубликовал в 1902—1903 гг. в журнале «Русская старина» директор Публичной библиотеки И. А. Бычков.
Правда, первое знакомство с дневником может разочаровать. Это даже не конспект, а какие-то пунктирные заметки, понятные, пожалуй, только самому автору их. Недаром впоследствии близкий друг Жуковского, П. А. Вяземский, тоже писатель, ознакомившись с дневником, отметил, что он «…не систематический, не подробный. Часто заметки его просто колья, которые путешественник втыкает в землю, чтобы обозначать пройденный путь, если придется ему на него возвратиться, или заголовки, которые записывает он для памяти, чтобы после на досуге развить и пополнить».
Но памятные вехи (это, пожалуй, точнее, чем «колья») для чего-то ему были нужны. Пусть не писателю, а просто как человеку, которого встречи и впечатления тех дней обязывали к возможным в будущем связям, к напоминаниям, к исполнению обещаний, наконец — к рассказу друзьям по возвращении.
Поздно вечером 23 мая путешественники прибыли в Пермь, и началась уральская часть вояжа.
Из биографии Жуковского известно, что он неплохо рисовал и гравировал. Учился этому он у профессора Дерптского университета Зенфта и у известного русского гравера И. Н. Уткина. Сохранилось много его работ — только в Государственной публичной библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде лежат четырнадцать его альбомов, главным образом с путевыми зарисовками.
Не рисовал ли он что-либо и в это путешествие?
Оказывается,— да, рисовал! Об этом есть свидетельства и в самом дневнике
И — один другого интереснее. Виды городов — Пермь, Екатеринбург, Невьянск, Нижний Тагил, Тобольск, Златоуст, Магнитная, Оренбург. Виды гор, степи, рек, мелких станиц и деревень….
Записи… Порой прыгающие вкривь и вкось (на дорожных ухабах!) строчки, недописанные слова, порой какие-то иероглифы, понятные только самому писавшему их.
Вятская губерния граничила с Пермской, значит — с Уралом. Да и связи этих двух краев, экономические и культурные, были давними. На территории вятской земли действовали заводы, подчинявшиеся Уральскому горному правлению. Так что с Уралом Жуковский начал знакомиться еще на подходе к нему.
И кто бы из друзей и читателей Жуковского мог подумать, что этот поэт-романтик, автор фантастически-таинственных баллад и идиллических элегий, «населенных» средневековыми замками и привидениями, буколическими рощами в лунном свете, что он — певец Светланы и Ундины — так неожиданно для всех (а может, и для самого себя?) столь заинтересованно и увлеченно будет осматривать дымные и жаркие заводские цеха и вникать в тонкости грязного фабричного производства. И не только «колья» его дневника будут свидетельствовать об этом интересе, но и другие источники.
Другая тема, с которой Василий Андреевич столкнулся в Перми и которую он принял близко к сердцу,— вопрос о раскольниках. Этот вопрос всех интересовал на Урале, был злободневным и острым.
Еще в Петровские времена, когда раскол в русской церкви достиг апогея, а гонения на староверов — предела жестокости и непримиримости, с Керженца (отсюда «кержак»), с Онеги и других, прежде казавшихся неприступными, уголков хранители древнего благочестия хлынули на Урал и в Поволжье, унося с собой «не исправленные» древние книги, старого письма иконы, нравы и обычаи, с которыми не хотели расставаться даже под страхом смерти.
На Урале они пришлись весьма кстати — бурно развивавшейся горнозаводской промышленности нужны были кадры. Насильные переселения крепостных душ положения не спасали. Трудолюбивые, строгих нравов кержаки являлись идеальной рабочей силой. Но если приказчик казенного завода не мог взять на работу объявленного вне закона старовера, то хозяева частных заводов — Демидовы, Яковлевы, Турчаниновы, Походяшины — этим ничуть не стеснялись (иные из них и сами тайно хранили преданность старой вере), с охотой брали таких, ибо это давало возможность жестче эксплуатировать людей, оказавшихся, по сути дела, бесправными. Не случайно Д. Н. Мамин-Сибиряк в своем историческом очерке о городе Екатеринбурге (1887) нашел возможным заявить: «Можно сказать наверно, что все заводское дело на Урале поставлено раскольничьими руками».
Но именно заинтересованность в такой рабочей силе с годами ослабила нетерпимость властей к раскольникам. Прежнее бесправие сменилось каким-то полуофициальным признанием права на жизнь. Но не на веру — гонения церкви на обряды, священнослужителей и молельни продолжались, сила их чаще всего зависела лишь от степени фанатизма местного иерарха православия.
Даже полковник Юрьевич нашел необходимым сообщить жене, что «здесь… царство раскольников, коих ныне стараются обращать в единоверие, но, кажется, с сомнительным успехом, ибо много просьб от раскольников, чтобы их избавили от миссионеров православных» . Жуковский, противник любой нетерпимости (за что нередко вызывал огонь на себя справа и слева), конечно, не мог равнодушно пройти мимо этой проблемы, за которой стояли страдания десятков тысяч людей. Разговором с пермским архиереем дело не ограничилось. Уже через день Жуковский вернулся к нему в Екатеринбурге.
26 мая в 4 часа дня поезд из восьми шестиконных экипажей и трех троек подъехал к рубежу Европы и Азии, отмеченному символическим столбом. Из дорожных погребцов были извлечены походные фляги. Переход границы континентов отметили бокалом вина и поехали, теперь уже под уклон, в Азию. Впереди ждал Екатеринбург, по штатному расписанию — уездный город Пермской губернии, а по значению — центр горнозаводского края, фокус его производственных, торговых и культурных связей.
У Жуковского блеск золота и драгоценностей не вызвал особых эмоций. О показных экскурсиях он записал кратко: «Осмотр завода, золотопромывальни, гранильной фабрики, монетного двора». И все.
Однако есть в его уральских зарисовках и необычная для прежних работ черта. Здесь совсем нет того, что отмечают все писавшие о графическом наследии поэта: «В них отчетливо выражается характер романтизма Жуковского: мрачные своды, унылые скалы, печальные обелиски и памятники контрастируют с сияющими вдали цветущими островами, освещенными ярким светом». И тем более нет такого: «Его декоративный меланхолический рисунок близок его поэзии общим романтическим духом и несколько холодной возвышенностью».
Какая уж возвышенность в покосившихся хибарах, в водовозных бочках у заводской «пожарки» в Тагиле, в неприбранности майдана Магнитной. Уж на что, казалось бы, романтичный мотив — Невьянская башня, с которой связано столько таинственных легенд (надо думать, что Жуковскому о ней достаточно порассказали, пока они пили чай под ее сенью 27 мая), но и она подана как-то сдержанно, суховато, как один из «кольев» его дневника. Даже хребты Южного Урала, романтичные уже сами по себе, не вызвали у рисовальщика желания придать им холодную возвышенность и таинственность, присущую прежним его рисункам.
«Проезд через Миасский завод. Прибытие в Златоустовский». Наконец-то! Златоуст — не такой уж большой заводской поселок, приютившийся у подножия горы Косотур, в самом, пожалуй, живописном месте Южного Урала. Основанный в середине XVIII века купцами Мосоловыми небольшой железоделательный заводик со временем перешел в казну и стал одним из лучших в Европе оружейных заводов. В эти годы к тому же он ходил в ранге горного города, как и Екатеринбург, которому он только и подчинялся,— жил по своим особым законам.
Тон жизни здесь задавал, конечно, завод — прекрасно по тем временам оборудованный, щедро субсидируемый казной, с отлично налаженным производством, квалифицированными кадрами мастеров, передававших секреты профессии от отца к сыну.
Ах, какие здесь делали пистолеты и латы, мечи, сабли и шпаги, украшенные чернью, золочением и художественной чеканкой! «Фабрика украшенного оружия» славилась уникальными изделиями, чести обладать которыми удостаивались немногие — короли, императоры, полководцы.
Заводом и всем горным округом руководил тогда выдающийся металлург Павел Петрович Аносов, подлинный новатор техники. Это он раскрыл тайну булата и доказал, что варить сталь заданных качеств можно не эмпирически, наугад, а по законам науки. К приезду высоких гостей у Аносова оказался непреднамеренный сюрприз — именно к этим дням поспел клинок из легендарной дамасской (теперь уже златоустовской) стали, необычайной крепости, с затейливым узором металла. Для Аносова это было праздником, наградой за многолетний труд. И для его помощников-умельцев, чей труд он высоко ценил.
Словом, в Златоусте было что показать и что посмотреть. Хозяева показали, гости посмотрели, приняли памятные подарки — кому какие, смотря по чину и рангу, постреляли по картам из поднесенного каждому оружия. Но больше, кажется, увлеклись природой, и в самом деле здесь необыкновенной. Отважились даже подняться, по примеру Александра I, побывавшего тут в 1824 году, на сопку, названную его именем. Не все дошли до вершины, но для рассказов дома и этого было довольно. Юрьевич писал супруге: «Посылаю три сорванных на самой вершине одной из самых высоких гор Уральского хребта…гелиотроп, колокольчик и горный нарциз… Что за прелесть в сих местах Уральские горы!»
И горы, и завод — все посмотрел Жуковский. Но записал впечатления дня необычно кратко: «Осмотр при всходе на гору. Осмотр производств. После обеда у пастора и одного из колонистов. Чай у Ахматова. Стрельба в карты». Причина краткости становилась ясной в конце записи: «Письмо государю». Едва добравшись до отведенной ему комнаты, до уединения, до стола, Жуковский достал специально хранимую для ответственных писем бумагу и открыл тетрадь с черновыми набросками письма, к которому готовился всю дорогу. Весь вечер и ночь просидел он за ним. На рассвете переписал начисто и усталый и довольный бросился на постель.
Тяжесть с души спала: сказал все и облегчил душу — так говорили римляне. «И облегчил душу». И, в самом деле, судя по дневнику и проснувшейся активности Жуковского, он будто снял с плеч тяжелую ношу, давившую его все эти дни. Сознание исполненного долга принесло с собой раскованность, свободу внимания и действий. Он снова стал шутливым и общительным. Разделил спутников на партии «чаистов» и «простоквашистов», возглавив созданную им партию «пирожкистов». В дороге восторженно отмечал красоты природы. Стал увлеченно рисовать.
И , что не менее примечательно, записи о природе стали иными. Теперь в них видится зерно поэтического образа: «Огромный камень посреди равнины, как вершина погребенной горы…», «Взволновавшаяся и окаменевшая пустыня…», «Горы, как лев или крокодил, лежащие поперек. По спине их дорога». Это же, можно сказать, поэтические заготовки. В дневнике нет стихотворных строк, но появилось поэтическое восприятие увиденного. Василий Андреевич пребывал не просто в хорошем — в возвышенном настроении.
Источники:
Курочкин Ю. Уральский вояж поэта/ Юрий Курочкин –Уральская библиотека: [сайт]. — URL:https://urbibl.ru/Knigi/kurochkin/ural_nahodki_9.htm (дата обращения 6.06.2024г.).
| Календарь знаменательных дат |